To be. Sure to be

Если моего индийско-китайского коллегу когда-нибудь уволят (мечты-мечты!), он без работы не останется, уверена.
Всегда сможет устроиться в СУП.
Судя по всему, туда берут программистов именно такого уровня.
Ещё и карьеру сделает.
А то и в руководство выбьется.

В некоторых шутках очень много долей правды.
Но не все и не сразу это понимают.

Например.
В начале карьеры Гай Юлий Цезарь попал попал в плен к пиратам.
От Цезаря как от такового профита ноль, разве что на вёсла посадить, он вообще-то был выносливый.
Но пираты знали толк в бизнесе, и потому Цезаря оставили, остальных отпустили, дабы те добыли деньги для выкупа.
За пятьдесят привезённых талантов пленника высадили на берег, казалось бы, конфликт исчерпан, все довольны.
Но Цезарь собрал флот и бросился за пиратами, догнал, пленил и «казнил той самой казнью, какой не раз, шутя, им грозил».
Так сказано у Светония.
Представляю себе изумление пиратов, сорок дней ничего не предвещало, пили вино, закусывали финиками, гоготали над шутками Цезаря, пихали друг друга локтями, говорили, ай да Цезарь, ай да сукин сын, ну, насмешил, хоть ты не отпускай этакого забавника. А тут на тебе.

Ещё пример.
Олег, хозяин торговой фирмы (сантехника, мелкий опт и розница), поклялся девушке Маше, что она в его сердце единственная, отныне и навеки.
– Хорошо, поверю, – сказала Маша и, шутя, добавила, – имей в виду, ежели что, разнесу тут всё вдребезги.
Через полгода выяснилось, что помимо Маши в просторном Олеговом сердце прописаны референт Аллочка, зубной врач Галина Евсеевна и крашеная блондинка с гиперболизированным бюстом искусственного происхождения, имя неизвестно.
Маша расстроилась, конечно, поплакала, собрала вещи и, доделав кое-какие дела, уехала к маме.
Вернувшись вечером домой, Олег был неприятно удивлён.
На полу гостиной было размашисто выложено слово «скотина».
С толстым восклицательным знаком.
Сами буквы серые, контур чёрный.
Материалом для инсталляции послужили два мелко нарезанных костюма – серый от Cavalli и чёрный от Armani.
Под «скотиной» пошинкованными итальянскими шёлковыми рубашками подпись – «Маша».
И креативный смайлик из парочки превращённых в бахрому стодолларовых галстуков T.M.Lewin и кашне Moss Bross.
Чтобы не удаляться от древне-римского литературного наследия, я бы могла написать, что в смятении чувств Олег, подобно Октавиану Августу, колотился головой о стены, взвывая «Квинтилий Вар, верни легионы!». То бишь костюмы.
Но увы, всё куда прозаичнее.
В ярости Олег позвонил Маше, та передала привет Аллочке, Галине Евсеевне и блондинке и отключилась.
Олег прискакал в отделение милиции, устроил безобразную сцену дежурному, выкрикивая ужасное о вандалке Маше и костюме от Armani, дежурный, с трудом поверивший в цену костюма, подумал «чтоб ты сдох со своими арманями!» и «молодец, девка!» и предложил замириться с Машей самостоятельно, без участия госорганов.
Олег настаивал и в конце концов был препровождён к капитану Сенько.
Капитан Сенько оказался мрачной капитаншей.
Она выслушала Олега, чего-то там накликала в ноутбуке и посмотрела на Олега с интересом.
Примерно так удав смотрит на кролика, запущенного к нему в клетку.
Оценивающе.
– Говорите, из-за необоснованных подозрений? Выдержанная девушка, я бы не только костюмы, я бы тебя, пакостника, покрошила! Но это так, личное, не для протокола. Кстати, Олег Петрович, у вас три неоплаченных штрафа за парковку и два за превышение скорости. И с торговлей контрафактом непонятно. С налогами невразумительно. Майор Архипов из ОБЭПа давно хотел с вами побеседовать, повестки посылал, но раз уж вы здесь, не сочтите за труд, зайдите в кабинет 316. Олег Петрович, вы куда? Что, и заявление о погроме писать не будете?

Как-то одна дама почтенного возраста сказала мне, что взялась за английский.
Идёт туговато, память уже не та.
И вот она раздумывает, успеет ли.
Со здоровьем неважно.
Но должна, обязана успеть.

Недавно я интересовалась, кто чего умеет.
Ответами восхищена, многому завидую.
Сегодня спрошу, а чему бы вы хотели научиться.

Начну с себя.
Водить мотоцикл и играть на гитаре.
Рисовать и петь, и чтоб контральто.
И не бояться старости.

Сегодняшняя газета:

В Минске омоновцы связали волка шнурками от берцев

В самом деле поймали и повязали.
Но какой толчок воображению.

После весенних каникул Лось, Бобров и Русак одновременно, ни с того ни с сего влюбились в отличницу Ирочку.
Ирочка как Ирочка, ничего особенного, так, тоненькая, нос в веснушках, коса, не сравнить с Федотовой, красавицей, а вот поди ж ты.
От любви Бобров начал учиться как ненормальный, хотел за два месяца наверстать упущенное за два года.
Русак учёбу забросил, зато приобрёл вид задумчивый и отстранённый и на родительские призывы к разуму не реагировал.
А Лось заиграл в футбол как бог.
Как Марадона.
Физрук ахал, хватался за сердце, орал, где ж ты, такой-сякой, раньше был, мы б не то что район, мы бы область порвали!
На выпускном Ирочка сказала Русаку, а чуть позже Боброву, что ей не до романов, но останемся друзьями.
Лось объясниться не решился.

Ирочка поступила в медицинский, Бобров в университет, на химфак, Русак к ужасу родителей вместо политеха пошёл в ПТУ.
А Лося физрук повёз в город, к институтскому приятелю, ныне помощнику главного тренера.
Помощник, после долгих телефонных уговоров согласившийся глянуть на Лося, сперва стоял с недовольным видом, потом с открытым ртом, а затем бросился обнимать физрука, выкрикивая неприличное, но в положительном смысле.
Лося взяли во второй состав.
Главный тренер говорил, что можно и сразу в основной, но пусть ребята присмотрятся, привыкнут.
На свой первый матч Лось пригласил Ирочку, Боброва и Русака.
Ирочка думала о том, успеет ли подготовиться к завтрашней гистологии.
Бобров про то, что Лось будто замедлил время для всех кроме себя: они по полю на четвёртой автомобильной скорости, а он на первой космической.
А Русак размышлял, почему он не Лось, и расстраивался.
Через неделю на тренировке Лось в невозможно красивом подкате выбивал мяч, и на ногу ему рухнул Вадик Тумаш, нападающий.
Коленный сустав собирали по кусочкам, больницы, операции, тоска.
Ирочка, Бобров и Русак приходили навестить, но Лось никого не хотел видеть.
Они ещё пару раз раз попытались, с тем же результатом, ну, не хочет, так не хочет.
Перед Новым годом помощник тренера принёс мандарины, шоколадку и объяснил, что у них не богадельня.
В марте Лось ухромал из очередной больницы неизвестно куда.

В прошлом году красавица Федотова вспомнила про двадцатилетие школьного выпуска, нашла почти всех, сбор назначили на май. Некоторые не смогли выбраться, но из тридцати человек двадцать три приехали, крепкая троечница Купревич аж из Австралии, Манько Витя из Хабаровска, Саша Гордин из Канады.
Никто не умер, никто не спился, красавица Федотова стала ещё ослепительнее, хотя казалось бы, куда уж краше.
Когда фотографировались на крыльце школы, во двор вплыл нехарактерный для городка чёрный порш, водитель выскочил, открыл дверь, и из машины, опираясь на трость, вылез Лось в таком костюме, что знающая толк в моде и ценах Федотова обомлела.
На вопросы, где пропадал, чем занимаешься и про семью, Лось отвечал туманно, но ежели судить по машине и костюму, точно не пропал. В ресторан со всеми не пошёл, сослался на дела и отбыл.

От городка до города два часа езды, и ещё минут двадцать до посёлка, где живёт известный в недавнем прошлом футболист Вадик Тумаш, у которого весь антураж был одолжен.
– Останешься? – спросил Вадик. – Нет? Сейчас Мише скажу, он тебя отвезёт. Хоть до вокзала довезёт! Ну, как знаешь.
Лось переоделся в своё, чуть было не забыл вернуть трость, позаимствованную у Вадикова тестя, хорошо, опомнился у ворот, вернулся за своей палкой.
Ехал на автобусе, потом на электричке, потом ковылял пешком три километра до своей сторожки на базе отдыха, думал, что Ирочка осталась Ирочкой, что кандидат наук Бобров отрастил пузо, а у начальника цеха Русака лысина на пол-головы, но все узнаваемы.
Даже Вадик, отводящий при разговоре глаза.
Как тогда, двадцать лет назад, когда место в основном составе было одно, а с появлением Лося кандидатов на это место стало два.

Ирочка, Ирина Викторовна, думала о том, что у Стёпки плохо с английским, нужен репетитор, что Лось ну прям олигарх, загорелый, куда там олигархи весной летают, на Мальдивы какие-нибудь, интересно, какая у него жена или подруга, наверно, соответствует машине и костюму.
Бобров думал, что надо худеть и что сейчас его совесть спокойна, у Лося вон как всё сложилось, всем на зависть.
А Русак размышлял о том, почему он не Лось, и расстраивался.

Вчера в автобусе маленький мальчик гордо и громко рассказывал пожилому мужчине, наверняка, своему дедушке:
- Я умею мыть чашку! И ещё умею чистить зубы! Щеткой! И ещё умею вытирать попу!

Задумалась о том, что умею я.
Вышивать гладью и крестиком.
Сверлить дырки дрелью.
Шить-вязать.
Забивать гвозди.
Раскидывать карты и нести всякий вздор, но некоторые верят, говорят, как в воду смотрю.
Читать со скоростью страниц 100-120 в час.
Печь торт с ужасным названием "Могила".
Грести в байдарке.
Дружить с незнакомыми собаками.
Ну, ещё кое-что, так, по мелочи.

А поделитесь своими умениями, пожалуйста.
Вдруг кто-нибудь умеет левитировать.
Или исполнять тирольские песни, как они там называются, вроде бы йодли.

На одну девушку, Люсю, не так посмотрел её муж.
Сложно объяснить, как именно, но не так.
Муж уехал на работу, а Люся бросилась в интернет как Катерина в Волгу.
В отличие от Волги интернет кишмя кишит специалистами по склеиванию треснувшего.
Через два часа вынырнула, вся в полезных советах.
От «не обращай внимания, куда он денется» до «гони козла поганой метлой».
Где-то посреди шкалы разместился романтический ужин в эротическом белье.
– С феромонами, – гордо сказала продавщица.
– Так не пахнет же, – удивилась Люся.
– Кому надо, учует!
На эротическое бельё ухнул аванс плюс немножко в долг.
Романтика с эротикой была назначена на среду.
Муж притащился в одиннадцать вечера, глянул на выскочившую в прихожую Люсю (дивный прозрачный пеньюарчик, чулки с кружевными подвязками) и сказал: – Что, отопление включили? Нет? Ты б оделась, простудишься.
Люся убедила себя, что в прихожей темновато, не рассмотрел, поправила локоны, подкрасила губы и, подхватив поднос с шампанским, бокалами и красиво уложенными на тарелке канапе, отрепетированной сладострастной походкой вошла в гостиную.
Муж сидя спал на диване, в одной руке пол-батона, в другой кусок краковской колбасы.
У Люси мягкий характер. Другая бы убила. Или как была – в пеньюаре, подвязках и рыданьях – ускакала к маме. Предварительно убив. А Люся лишь скрипнула зубами и ринулась пытать интернет, запивая печаль шампанским.
Отзывчивый интернет наотвечал всякого разного, с большим отрывом победило «оживить увядшие чувства ревностью».
Можно было, конечно, позвонить по некоторым оставшимся от девичества телефонам. Но это встречаться надо, разговаривать, реанимировать, раздувать давно угасшее, а время не ждёт.
И умная Люся взяла отгул, завела почтовый ящик на имя Максима Троекурова, владельца агенства недвижимости, высокого брюнета с голубыми глазами и лёгкой небритостью на мужественном лице, и приступила к оживлению.
– Добрый вечер, Людмила! – писал Максим Троекуров, поигрывая желваками на загорелых скулах. – С тех пор, как я увидел Вас, из моей души ушёл покой, я думаю о Вас ежечасно, ежеминутно, спрашиваю небо, за что мне такое счастье – знать, что Вы есть, и за что такое горе – осознавать недостижимость этого счастья.
– Я сижу у камина, – продолжал Максим Троекуров, – рядом мой пёс, он чувствует мою боль, тычется носом в ладонь, желая приободрить, понимает, хозяину не до него, и устраивается у моих ног. Мы оба смотрим на весёлое пламя, пёс засыпает, а я слушаю, как стучат ветки ореха в окно, пью крепкий виски и не пьянею. Где найти такое зелье, чтобы забыть Вас, Людмила?
В этом месте Люся всхлипнула.
Ну, потом ещё дописала про свою лёгкую походку, милую улыбку и глаза с искорками смеха в них – всё это каждую ночь снится глубоко страдающему Максиму Троекурову.
Закончила изящным пассажем про надежду, которая теплится в раненом сердце, и кликнула по «отправить».
И оставила включённый ноутбук с открытой почтой на кухонном столе.
Муж пришёл поздно, сразу рванул на кухню, загремел кастрюлями, потом крикнул: – Люсь! Тут у тебя письмо какое-то. Можно закрыть? Хочу счёт посмотреть, чувствую, продули.
– Ах, – сказала Люся, искусно смущаясь, – представляешь, влюбился, письмами забрасывает, приличный человек, недвижимостью занимается, дом за городом, всё такое.
– Орех ему в окно стучит! – возмутился муж. – С этими заказчиками сладу нет. Ну кто, кто сажает орех у стены? Он же корнями под фундамент пойдёт! А потом претензии – не так строили, стену повело. Тьфу! А ещё чего поесть найдётся?
За два последующих дня Люся залила слезами пять форумов. Интернет хором сказал – ничем мерзавца не проймёшь, значит, развод.
В пятницу муж пришёл вообще ночью. И нетрезв. Заглянул в спальню, спросил, спишь? ну спи, спи. И улёгся на диване. И захрапел наглым храпом.
В раздумьях о рухнувшей жизни Люся уснула только под утро.
Когда проснулась, мужа не было.
Ну что ж.
Люся злобно удалила троекуровское письмо, потому что все они, сволочи, одинаковы, и начала собирать вещи.
В двенадцать в дверь позвонили. Заплаканная, но решительная Люся открыла. На пороге стоял муж, гружёный какими-то пакетами.
– Люсь, у тебя глаза красные, аллергия? Счас разгружусь, в аптеку схожу. Люсь, мы вчера проект сдали, всё подписано, будет самый красивый квартал в городе! А давай съездим, покажу, где построят, давай? Только товарища одного надо устроить. Ждал, пока подрастёт, совсем мелких брать нельзя. Я ему тут всего накупил, по списку, всё, что надо.
Вытащил из-за пазухи маленького серого котика и поставил на пол.
Котик посмотрел на Люсю голубыми троекуровскими глазами, сказал Мяв! и сделал лужу.
– По документам Максимилиан. Будем звать Максик.
P.S. И всё у них замечательно. Разве что с эротическим бельём пролёт. В первый же день Максик забрался в приоткрытый ящик комода, где бельё ждало своего звёздного часа, и всласть над ним надругался. Над бельём. Комоду тоже перепало. Вероятно это были кошачьи феромоны.
P.P.S. Люся воспитывает Максика самостоятельно, с интернетом не советуется.

Две барышни в троллейбусе.
– Я Пушкина больше люблю, чем Лермонтова. Про чудное мгновенье, про старушку, ну, про няню, помнишь? ты жива ещё, моя старушка, очень нравится, очень. А у Лермонтова что – одни лишние люди.

Тоже в троллейбусе. Контролёрша:
– У кого нету проездных документов – прокляну!

Покупаю в газетном киоске сигареты. За мной стоит пожилой дядечка:
– Если б моя жена закурила, я б её за дверь выставил! В тот же день! Навсегда!
– Повезло мне, что я не ваша жена.
– А и не повезло! Я бы вас распропагандировал!

В регистратуре поликлиники мужик кричит в телефон:
– Что мне ему сказать? Что болит сказать? А что у меня болит?

Старенькая дама в книжном магазине.
– Девушка, вот эта книга, посмотрите, вот эта, есть у вас такая же, но крупными буквами?

Одна девушка хочет замуж.
Вон за того, в сером свитере, лохматого, с вихром на макушке, сидящего на подоконнике рядом с аудиторией 408 главного корпуса.
Она подходит к нему, погляди, говорит он, она смотрит, на мокром асфальте жёлтые листья, слетевшие с лип, отсюда с четвёртого этажа асфальт кажется черным ситцем в весёлый желтый горошек, здорово, говорит он, нравится?
И тут к ним бросается Малейко из её группы, хватает её за руку и тащит в сторону, чтоб взахлёб нести какую-то ахинею.
Они на разных потоках, почти не видятся, разве что в перерывах.
И она хочет за него замуж.
Однажды вечером спрашивает, мама, вот если б тебе кто-нибудь понравился, ну, в молодости, а он этого не понимал, ты сказала бы ему сама?
Мама фыркает, ни за что, я про гордость не забывала, да ты никак влюбилась.
Вот ещё, смеётся она, это так, для накопления знаний.
На втором курсе Малейко осознаёт своё предназначение, охмурить всех и каждого, доходит дело и до него.
Через неделю расказывает, нет, девы, неперспективно, живёт в хрущёвке, родители пенсионеры, сам копейки всю жизнь будет зарабатывать, родители древние, ничем не помогут, и горшки потом за старичьём выносить, нет, не для меня.
Она понимает, Малейко права, права, но хочет за него замуж. А ещё вцепиться Малейко в крашеные патлы.
Потом у неё череда романов, она красива и мила, от поклонников нет отбоя, романы длятся неделю, месяц, три, пока в вестибюле или в библиотеке или у деканата она не сталкивается с ним, и он улыбается и говорит, привет, как дела.
К выпускному покупают роскошное платье и босоножки, Италия.
В зеркале невозможная красавица, перед зеркалом она же.
Босоножки, Италия, ни с того ни с сего натирают ногу, до крови, она хромает к выходу, и тут её подхватывают под локоть, доводят до скамейки, где красота, там и жертвы, подожди, за углом аптека, я мигом.
Возвращается с пластырем и йодом и салфетками, берёт ступню в тёплые ладони, осторожно протирает ранку, мажет йодом, она морщится, что, сильно щиплет, потерпи, говорит он, давай подую, в детстве помогало, и сейчас поможет.
Прибегают Малейко и Аня Бортник, полчаса тебя ищем, давай, мы завкафедрой поздравляем, давай, ты что, забыла, ты ж ему стихи читаешь.
На крыльце она оборачивается, машет ему рукой, хочет сказать, что это ненадолго, сколько там тех стихов, пять минут.
А он просто смотрит.
И она хочет за него замуж.
Завкафедрой расчувствовался до слёз, развоспоминался, пять минут растянулись на час, она спускается вниз, на скамейке сидит полосатый кот, смотрит янтарными глазами, больше никого, пусто.
Через год она выходит замуж за очень хорошего человека.
Проходит ещё много лет.
Она живёт в другом городе, другой стране, с другой стороны земного шара.
У неё замечательный, любящий муж и чудесные дети.
С однокурсниками не общается, нет желания.
Изредка ей пишет Малейко, порхающая из замужа в замуж, реализующая девиз «каждый новый брак должен быть повышением статуса», но, похоже, пик уже пройден.
Она его почти не вспоминает.
Разве что замечает на улице, в парке, в торговом центре лохматый русый затылок с торчащим на макушке вихром.
И тогда вздрагивает и на долю секунды останавливается сердце.

Дом у Тани полная чаша в смысле живности.
Кошка, пёс, две канарейки.
От соседей-алкоголиков в поисках тепла и уюта захаживает мышь.
Плюс сын, плюс муж, плюс свекровь, живущая через дом, но через дом ей скучно.
Плюс с недавних пор потенциальная не-дай-бог-невестка Вика.
Плюс тараканы, вольготно чувствующие себя в голове каждого насельника.

Помойное детство кошки Мамзельки не прошло даром, застарелые психотравмы оживают, Мамзелька мстит домашним тапкам. Удивительно, сколько мести помещается в кошке скромных размеров.
Пёс Мартын не в силах понять, отчего ему приходится спать на коврике, а не на чистых простынях между обожаемыми хозяевами. Если упомянутые хозяева забывают запереть спальню, то Мартыну выпадает счастье, а хозяевам экстремальное пробуждение.
У безымяных канареек сбились биологические часы, днём молчат, ночью не заткнуть.
Мышь прогуливается по кухне, за ней доброжелательно наблюдают – канарейки из клетки, Мамзелька с подоконника, Мартын из прихожей. Никаких поползновений на свободу мышиной личности.
У себя в комнате сын Никита апгрейдит мотоцикл, не в подъезде ж оставлять, сопрут. По громкости Настоящий Мотоцикл должен равняться реактивному истребителю. Пока не достигнуто, но скоро, скоро.
Мужу врачи велели дышать свежим воздухом. Вместо прогулок по парковым аллеям доктор наук Лев Андреич увлёкся охотой сам и увлёк парочку профессоров. По выходным уезжает пугать фауну. Возвращается надышавшись и с пустыми руками. Изредка предъявляет нашпигованную дробью тощую птичку, при этом вёдёт себя так, будто добыл мамонта.
Свекровь четверть века переживает на тему «Лёвушка мог бы выбрать и получше».
Не-дай-бог-невестка Вика – ну что тут скажешь, мог бы выбрать и получше.

Таня отправилась на рынок за новым плащом, вернулась с аквариумом и двумя золотыми рыбками. Рыбки простенькие, лупатенькие. Вообще-то Тане понравились другие, с дивным именем Глаз Дракона, невозможной красоты и возмутительной цены. Но и эти ничего, плавают, ничего не требуют, не возражают, всем довольны. Хоть кто-то.

На юбилей Льву Андреичу подарили лицензию на кабана. В пятницу муж с соратниками отправился убивать несчастное животное, сказал, чтоб не волновались, с ними будет настоящий егерь, завтра вернусь с кабанятиной.
А в субботу Таню вызвали на работу, разыскивать контейнер, отправленный из порта Фучжоу провинции Фуцзян в порт Клайпеда, но по пути растворившийся в океанских просторах.
Свекровь сказала, что конечно же, обед приготовит, хотя и не понимает женщин, у которых семья на последнем месте.
Не-дай-бог-невестка Вика пообещала почистить аквариум, а сын Никита убрать свою тарахтелку куда угодно, лишь бы отсюда.
После многочасовых переговоров с разноязычными диспетчерами контейнер был найден в чилийском порту Крус-Гранде. К этому моменту Таня прокляла саму идею морских перевозок.

Вернулась поздно.
По виду правого тапка поняла – у Мамзельки опять нервный срыв.
Мартын радостно взлаивал и напрыгивал на хозяйку, оставляя на светлом Танином пальто следы немытых после прогулки лап.
Свекровь сказала, всё приготовлено, хотя полдня ушло на отдраивание кастрюль со сковородками, разве можно так запустить хозяйство.
Тут явился с охоты муж, замурзанный до изумления, как будто его долго полоскали в грязной луже. На невинный Танин вопрос, где кабанятина, взъярился, заорал, что и дома нет ему покоя, понимания и уважения, даже ногами затопал.
Свекровь сочла нужным заметить, что до женитьбы Лёвушка подобного поведения себе не позволял. И ещё что-то про нервы, которые не железные. Не Танины нервы.
Взревел мотоциклетный мотор.
В стену застучали соседи.
Таня не раздеваясь прошла в гостиную и села перед аквариумом. В нём мирно дрейфовали две рыбки. Кверху брюхом.
– Татьяна Олеговна, – дрожащим голосом сказала из-за спины не-дай-бог-невестка Вика, – я, чтоб руки не портить, кремом их смазала, а рыбкам, наверно, не понравилось, я не хотела, честное слово!
– Не наверно, а точно не понравилось, – сказала Таня. И добавила, глядя на столпившихся в дверях домашних: – Как же вы мне осточертели! Видеть вас не могу!
Схватила сумочку и ушла.
Бесцельно бродила по безлюдным улицам. Мимо парка, где первокурсник истфака Лёвка собрал ей букет из кленовых листьев. Мимо больницы, где родился Никита, самый симпатичный в палате, прочие младенцы красные, лысые, а Никита с густой шевелюрой, длинными ресницами и аккуратными, будто нарисованными бровями был как с плаката про счастливое материнство. Ходила, пока ноги не начали отказывать. Домой пришла в шесть утра, свет не включала, легла в гостиной, укрывшись покрывалом с дивана, и уснула.
И проспала до обеда, как убитая.
Проснулась от того, что кто-то засопел в ухо.
Мартын сидел на полу, смотрел преданно, увидел, что Таня открыла глаза, и лизнул её в щёку.
Под боком притулилась Мамзелька.
У дивана стояли тапки – красивые, из овчины, с вышивкой.
В гостиную заглянул сын, сказал: – Ну как, подошли? Самые тёплые. Мать, я с дворником договорился, байк в дворницкую поставил, не сердись, ладно?
Пришёл муж, сел рядом: – Танечка, прости, с кабаном этакая несуразица. Маркевича на ёлку загнал, Игорь Петрович ружьё бросил, чтоб бежать легче было, я в болото сиганул, спасался. А егерь этот хвалёный ржал как лошадь. И сразу, и потом, когда Маркевича с ёлки снимали. Бог с ним, да и кабан пусть живёт и жизни радуется. Вставай, мама пирожков напекла, я чайник сейчас поставлю.
Свекровь сказала: – Танюша, ну характер у меня тяжёлый, всегда такой был, но ты же знаешь, я за вас умру, за Никитку, за тебя с Лёвушкой.
В дверь позвонили, Таня открыла. На пороге стояла не-дай-бог-невестка Вика, держала целофановый пакет, в котором плавала рыбка Глаз Дракона, бархатного чёрного цвета с тёмно-синим отливом.
– Господи, это мне? Она ж дорогая! Зачем?
– Я стипендию получила. Зачем? А затем, что я его люблю! Я вам не нравлюсь, а всё равно его люблю! – сказала Вика и заплакала.

Потом пили чай. С пирожками. Разговаривали. Смеялись.
Таня, Лев Андреич, Анна Петровна, Вика, Никита.
Мамзелька на подоконнике.
Мартын под столом.
Канарейки в клетке.
Из-под мойки выглянула соседская мышь.
Ей покрошили печенья и положили кусочек сыру.